Беляков Сергей Станиславович. «Европа надоела до чертиков»: Л.Н. Гумилев в Германии 1945 года
Обстоятельства военной службы будущего известного историка и географа Л.Н. Гумилева (1912—1992) имеют ценность не только для его биографов. Для ученого, который много лет будет заниматься изучением этнической истории и проблемой межэтнических контактов, непосредственное столкновение с представителями другого народа, с жизнью чужой страны было немаловажно. В частности, известные симпатии Л.Н. Гумилева к народам Центральной Азии, во многом предопределившие не только его специализацию, но и повлиявшие на поздние «евразийские» работы Л.Н. Гумилева; впервые проявились, по-видимому, после долгой (около 11 месяцев) работы в Таджикистане в 1932 г.
На отношение Л.Н. Гумилева к Европе и европейским народам, по всей видимости, мог повлиять, в не последнюю очередь, и его личный опыт непосредственного общения с европейцами.
За свою почти восьмидесятилетнюю жизнь Гумилев лишь четыре раза побывал в Европе: дважды на научных конгрессах (в 1966 г. в Чехословакии, в 1968 г. в Венгрии), один раз приехал в Польшу в гости к И. Вронскому, старому лагерному другу (1974 г.). Но первый и самый долгий «европейский визит» Л.Н. Гумилева пришелся на 1945-й год, когда он, солдат Красной Армии, принял участие в освобождении Польши и в боях за Берлин. Гумилев провел в Польше и восточной Германии немногим меньше года (с января 1945 г. по конец октября 1945 г.)
Л.Н. Гумилев отправился на войну добровольцем, хотя патриотизм, по всей видимости, не был единственной причиной, заставившей Гумилева пойти на фронт. В марте 1942 г. истек пятилетний срок заключения. Который Л.Н. Гумилев отбывал в Норильском лагере, обсуживавшем Норильский горно-обогатительный комбинат. Освободившихся заключенных стремились оставить на работе при комбинате, освобождая даже от воинской обязанности. Призыв в армию был единственным шансом Гумилева: он мог покинуть Восточную Сибирь, добиться снятия судимости и, в конечном счете, восстановиться в университете. Путь к любимой научной работе с неизбежностью вел на передовую. 13 октября 1944 года Туруханский райвоенкомат призвал Гумилева в ряды Красной Армии.
В ноябре или начале декабря 1944-го Гумилев попал в запасной полк, а оттуда – на фронт. Под новый 1945 год, незадолго до начала Висло-Одерской операции, рядовой Гумилев прибыл в Брест, откуда, собственно, и начался его боевой путь. До середины февраля рядовой Л.Н. Гумилев служил в 13-м гвардейском зенитном дивизионе, но однажды отстал от полка и «оказался один посреди Германии, правда, с карабином и гранатой в кармане». Гумилев три дня искал свою часть и, в конце концов, «прибился» к одному из зенитных полков: «Меня приняли, допросили, выяснили, что я ничего дурного не сделал» и оставили в части, – вспоминал Гумилев. Это и был 1386-й зенитно-артиллерийский полк 31-й зенитно-артиллерийской дивизии Резерва Главного командования. В этой части Гумилев встретит и победный май 1945-го, из нее он демобилизуется в октябре 1945 г.
Всего за зимние и весенние месяцы 1945 г. Гумилев принял участие в трех стратегических операциях Красной Армии – Висло-Одерской, Восточно-Померанской и Берлинской: «Я участвовал в 3 наступлениях: а) освободил Зап. Польшу, b) завоевал Померанию, с) взял Берлин, вернее, его окрестности», – напишет Лев Гумилев Николаю Харджиеву 23 мая 1945-го.
К сожалению, военная служба Л.Н. Гумилева сравнительно слабо освещена источниками. Сохранившиеся в фондах Центрального архива министерства обороны и Музея Ахматовой документы практически не проливают света на интересующую нас тему. Гораздо интереснее письма Л.Н. Гумилева к близким людям – Ольге Высотской (матери единокровного брата, Ореста Николаевича Высотского), Эмме Герштейн (подруге Гумилева), искусствоведу Николаю Харджиеву, давнему знакомому Льва Николаевича, востоковеду Николаю Кюнеру, учителю Гумилева. Но и в письмах собственно германская тематика представлена слабо (польская отсутствует вовсе). Гумилев больше интересовался положением дел на родине и строил планы на будущее. О Германии он рассказывал близким не так много.
Особое место в скудной источниковой базе занимает очерк «Замечание о закате Европы», написанный Гумилевым, по всей видимости, летом 1945-го для армейской газеты. Очерк не был опубликован, так как он оказался, несомненно, слишком сложен для такого рода изданий. В 1949-м году, во время последнего ареста Л.Н. Гумилева, его изъяли вместе с другими бумагами ученого и приобщили к делу как «вещественное доказательство». Много лет очерк пролежал в архивах госбезопасности, пока его не опубликовал Виталий Шенталинский. Сам очерк отсылает, разумеется, к «Закату Европы» Освальда Шпенглера, хотя Гумилев не только и не столько повторяет Шпенглера, сколько пытается изложить на бумаге и собственные мысли о ходе всемирной истории.
Наконец, в 1980-е гг. Гумилев не раз рассказывал своим друзьям и знакомым о военной службе, вспоминая месяцы, проведенные в оккупированной Германии. Наиболее интересное из этих свидетельств было записано в 1987 г. на магнитофонную пленку, а позднее опубликовано учениками Л.Н. Гумилева.
Первые впечатления Гумилева от Германии оказались очень приятными, даже радостными: «Жить мне сейчас неплохо. Шинель ко мне идет, пищи – подлинное изобилие, иногда дают даже водку, а передвижения в Западной Европе гораздо легче, чем в Северной Азии. Самое приятное – разнообразие впечатлений», – писал Гумилёв Эмме Герштейн 5 февраля 1945-го.
Но не прошло и двух месяцев, как страна разонравилась советскому солдату: «Германия мне не нравится: климат сырой и холодноватый. Хотя благоустроенно, но пустынно», – писал Гумилев Ольге Высотской. «Погода и здесь холодная вероятно, все лето будет неважным», – будет жаловаться Гумилев уже после победы над Германией.
Жизнь немецких обывателей, их уютные, хорошо обставленные дома должна была произвести впечатление на Гумилева, чья жизнь складывалась таким образом, что даже ночь на обычной кровати (а не на полу, не на земле, не на нарах) была редким событием. В брошенных немцами домах осталась уйма снеди: колбасы, копченые гуси, ветчина и маринованные вишни, которыми Гумилев чрезвычайно увлекся. Бытовая культура немцев поразила его «своей грандиозностью»: «…асфальтированные дороги Berliner ring’a, превосходные дома с удобными квартирами, изобилие всех средств механизации, начиная от тракторов и кончая машинками для заточки карандашей, душистые сады, саженые леса <…> в домах полно книг, на стенах хорошие и плохие картины, чистота, опрятность, торжество порядка».
Совершенно иначе оцениваются сами немцы, создавшие эту материальную культуру и, по мнению Л.Н. Гумилева, ставшие ее жертвами. Гумилев прямо пишет, ни много ни мало, о «физической неполноценности» немцев, которые слишком изнежены, чтобы успешно воевать: «Высокий, широкоплечий, мускулистый европеец, будучи выведен из привычных ему, тепличных условий существования, удивительно быстро скисает, теряет бодрость и опускается до того, что малейшая болезнь сводит его в могилу». Отсюда низкая боеспособность немцев, которую Гумилев подчеркивал неоднократно: «Немцы несколько раз стреляли в меня из пушек, но не попали. Сейчас они совсем скисли, и мы надеемся, что еще раз давнем и додавим до Берлина <…> Война, видимо, кончается, если уже не кончилась. На нашем фронте сопротивления нет, выстрелов не слышно, все закончено. <…> Немцы совсем скисли и не хотят воевать», – пишет Гумилев Ольге Высотской.
Следует отметить, что таки отзывы о боеспособности немцев никак не связаны, например, со страхом перед цензурой, перлюстрировавшей письма, потому что аналогичные оценки немецкой боеспособности Гумилев будет неоднократно повторять и много лет спустя в беседах со своими учениками, Г.М. Прохоровым и О.Г. Новиковой: немцы не могут воевать без кофе, немцы не способны спать на голой земле и т.д.
Такая оценка боеспособности немцев в годы Второй мировой войны, видимо, объясняется особенностями личного опыта. Лев Гумилев попал в действующую армию в последние месяцы войны, когда многие части Вермахта и даже Ваффен-СС, в особенности недавно сформированные и/или укомплектованные необстрелянными юнцами, и в самом деле отличались низкой боеспособностью. Кроме того, Гумилеву посчастливилось не столкнуться с действительно упорным сопротивлением немцев, например, на Зееловских высотах или в боях за Познань. Единственный случай отчаянного сопротивления только укрепил Гумилева в мысли о слабости и неполноценности немецких военных в сравнении с русскими: «Лев Николаевич рассказывал мне, – вспоминает Г.М. Прохоров, – что, наступая почти без помех следом за отступавшим и потерявшим волю к сопротивлению противником, как-то вдруг они встретили необычный отпор; все разъяснилось, когда с вражеской стороны послышалось русское: «Здесь вам не немцы, трам-тарарам!».
Низкая боеспособность немцев и их «физическая неполноценность» связаны и с неполноценностью духовной, которая проявилась в «покорности» немцев, их излишнем послушании начальству. Гумилев, рассказывая о покорности и послушности немцев, упоминает фельдфебеля, который избивал своего подчиненного: «Попробовал бы мне старшина дать по морде, или кому-то другому. Был такой случай, он мне по шее, а я ему в зубы. После чего мы посмотрели друг на друга и сказали: «Ну хватит, квиты».
О духовной неполноценности немцев, которая, в конечном счете, привела их к поражению, свидетельствует и неспособность «устанавливать отношения между народами»: «даже простые немцы, не связанные с гестапо или войсками СС, просто не умели найти тона, приемлемого для поляков, французов и сербов».
Следует отметить, что в своих суждениях о немцах, Германии и вообще Европе Гумилев оставался историком. Более того, в его очерке о «закате Европы» прослеживается влияние не только и не столько Шпенглера, сколько собственной концепции всемирной истории, которая начала складываться у Гумилева уже в 1939 г. и которая, в конечном счете, послужит основой для т.н. «пассионарной теории этногенеза». Гумилев, касаясь современного ему «упадка» немцев, замечает, что таким положение дел было не всегда, потому что «200 лет тому назад немцы были гуманнее и смелее. Тогда они создавали для всего мира философию, литературу, музыку, научные системы. В XX веке они оказались пригодны только для человекоубийства».
По всей видимости, собственные наблюдения над немцами Гумилев в 1945 г. поспешил соединить с уже появившейся у него гипотезой, объяснявшей подъем и упадок народов. О том, что Гумилев продолжал размышлять над своей гипотезой даже по пути на фронт, говорит свидетельство И.Н. Томашевской, с которой Гумилев встретился на Киевском вокзале Москвы в декабре 1944-го. Тем более, Гумилев мог продолжать размышлять над этой гипотезой в послевоенной Германии.
Важно отметить, что в письмах Гумилева и в его очерке нет ожесточения против немцев, ведь он не видел разрушенных советских городов, уничтоженных немцами деревень, его друзья погибали в лагере, а не на фронте. Гумилев просто презирает немцев, относится к ним свысока.
Вряд ли такое отношение можно объяснить влиянием советской пропаганды, ведь Гумилев, переживший уже три ареста и два лагеря, и всегда помнивший виновниках о трагической гибели отца, относился к советской пропаганде с понятным предубеждением. До конца жизни он оставался «несоветским человеком».
В 1945 г. Л.Н. Гумилев написал три стихотворения о войне. Они передают атмосферу зимних и весенних месяцев сорок пятого и отражают душевное состояние автора: предчувствие победы, торжество оружия, но не советского, а русского и славянского.
Мы шли дорогой русской славы,
Мы шли грозой чужой земле,
И лик истерзанной Варшавы,
Мелькнув, исчез в январской мгле.
А впереди цвели пожары,
Дрожала чуждая земля,
Узнали тяжесть русской кары
Ее леса, ее поля.
Но мы навеки будем правы
Пред вами, прежние века.
Опять дорогой русской славы
Прошли славянские войска.
Если в стихах отразился русский (но не советский) патриотизм Гумилева, то в очерке этот патриотизм соединился с формирующейся у Гумилева концепцией всемирной истории. Гумилев сравнивает Германию с огромным и величественным дубом, который, однако, можно легко срубить, потому что ствол его сгнил. А Россию Гумилев уподобил молодой ели: «Долго будет она еще расти, до тех пор, пока ее зеленая вершина не поднимется выше леса, как несокрушимая башня».
В оккупированной Германии Гумилев познакомился и разговорился, по крайней мере, с двумя немцами, историком и физиком. Физику Гумилев рассказывал о своей жизни на севере Сибири, а историку доказывал справедливость и целесообразность советской оккупации Бранденбурга («Бранного бора лютичей»).
К сожалению, рассказы Гумилева о беседах с немецкими учеными слишком кратки, а других источников нет. Мы даже точно не знаем, на каком языке Гумилев общался с немцами. Вероятнее всего, на французском, так как Гумилев очень плохо знал немецкий. По крайней мере, много лет спустя он говорил, что с немецкими коллегами общается на французском.
Несмотря на долгие голы, проведенные вне университетской жизни, Л.Н. Гумилев в 1945 г. оставался интеллигентным, европейски образованным человеком. Пор крайней мере, уже в ноябре 1945 г. профессор Оксфорда Исайя Берлин, встретивший Л.Н. Гумилева в квартире А.А. Ахматовой, отметит, что тот «был по крайней мере так же начитан, культурен, независим в суждениях и так же утончен – едва ли не на грани интеллектуальной эксцентричности, как большинство студентов-старшекурсников Оксфорда или Кембриджа». Однако европейское образование, как видим, не способствовало появлению у Гумилева симпатии к немцам и даже вообще европейцам.
На отношение Гумилева к немцам и Германии могло повлиять и еще одно обстоятельство. Если сама война Гумилеву (истинному сыну своего воинственного и романтичного отца) пришлась по душе, то повседневные тяготы военной службы и тоска по академической жизни все больше одолевали Льва Николаевича: «Солдатская жизнь в военное время мне понравилась, но в мирное время приходится тяжело», – жаловался он уже в мае 1945 г. Летние и осенние письма Гумилева полны жалоб на то, что его обошли наградами, он устал, что демобилизация идет слишком медленно. «Европа надоела до чертиков», – жалуется он Эмме Герштейн в сентябре 1945 г.
В конце октября Л.Н. Гумилев, наконец, дождется долгожданной демобилизации и сможет вернуться в Ленинград. Однако неприязнь к Европе и европейцам, впервые проявившаяся в 1945 г. в Германии, не исчезнеет. Напротив, она будет все чаще давать о себе знать в особенности в поздних работах Л.Н. Гумилева. Так, в монографии «Древняя Русь и Великая степь» Гумилев, явно «модернизируя» историю, находил «западников» и «почвенников» даже в Киевской Руси. Анализируя внешнюю политику киевских князей, Гумилев доказывает: западничество князей неизменно приносила Руси вред. Эту мысль Гумилев старался доказать на широком историческом фоне, используя не только эрудицию и мастерство историка, но и талант писателя, который пускал в дело в тех случаях, когда факты переставали вписываться в его концепцию. Западниками предстали Святополк Окаянный, Изяслав Ярославич и Святополк Изяславич и, конечно же, его «придворный летописец» – Нестор. Даже Ярослав Мудрый получил от историка негативную оценку за свою «прозападную» династическую политику и за поход на православный Константинополь в 1043 г.: «Ярослав, забыв что он «мудрый», начал войну против Византии». Бессмысленная война окончилась полным разгромом русского войска. Гумилев полагал, будто на поход против Византии Ярослава Мудрого подбивали варяги во главе с Ингваром Путешественником, то есть опять же «люди Запада».
Разумеется, «антизападничество» Л.Н. Гумилева нуждается в специальном изучении и свести его исключительно к негативным результатам первого непосредственного контакта с немцами ни в коем случае нельзя. Однако именно этот первый контакт стал отправной точкой его антизападничества. Не исключено, что на будущее мировоззрение Л.Н. Гумилева существенное влияние оказали антипатии, проявившиеся в сознании ученого именно в 1945 году.